Неточные совпадения
У Елены он
отдыхал от впечатлений, которые угнетали его в квартире Дронова, куда, точно мутные ручьи дождя в яму, стекались слухи, мысли, факты, столь же неприятно разнообразные, как
люди, которые приносили их. Количество
людей непрерывно увеличивалось, они суетились, точно на вокзале, и очень трудно было понять — куда и зачем они едут?
Наконец,
отдыхая от животного страха, весь в поту, он стоял в группе таких же онемевших, задыхающихся
людей, прижимаясь к запертым воротам, стоял, мигая, чтобы не видеть все то, что как бы извне приклеилось к глазам. Вспомнил, что вход на Гороховую улицу с площади был заткнут матросами гвардейского экипажа, он с разбега наткнулся на них, ему грозно крикнули...
— Пожалуй, это только у нас. Замечательно. «Душу отвести» — как буяна в полицию. Или — больную в лечебницу. Как будто даже смешно. Отвел
человек куда-то душу свою и живет без души.
Отдыхает от нее.
Нас попросили
отдохнуть и выпить чашку чаю в ожидании, пока будет готов обед. Ну, слава Богу! мы среди живых
людей: здесь едят. Японский обед! С какой жадностью читал я, бывало, описание чужих обедов, то есть чужих народов, вникал во все мелочи, говорил, помните, и вам, как бы желал пообедать у китайцев, у японцев! И вот и эта мечта моя исполнилась. Я pique-assiette [блюдолиз, прихлебатель — фр.]
от Лондона до Едо. Что будет, как подадут, как сядут — все это занимало нас.
— Всё дело в ней, мне ведь нужно только, чтобы эта пострадавшая душа
отдохнула, — сказал Симонсон, глядя на Нехлюдова с такой детской нежностью, какой никак нельзя было ожидать
от этого мрачного вида
человека.
Она глядела спокойно и равнодушно, как
человек, который
отдыхает от большого счастья или
от большой тревоги.
На биваке Дерсу проявлял всегда удивительную энергию. Он бегал
от одного дерева к другому, снимал бересту, рубил жерди и сошки, ставил палатку, сушил свою и чужую одежду и старался разложить огонь так, чтобы внутри балагана можно было сидеть и не страдать
от дыма глазами. Я всегда удивлялся, как успевал этот уже старый
человек делать сразу несколько дел. Мы давно уже разулись и
отдыхали, а Дерсу все еще хлопотал около балагана.
За этот день мы так устали, как не уставали за все время путешествия.
Люди растянулись и шли вразброд. До железной дороги оставалось 2 км, но это небольшое расстояние далось нам хуже 20 в начале путешествия. Собрав последние остатки сил, мы потащились к станции, но, не дойдя до нее каких-нибудь 200–300 шагов, сели
отдыхать на шпалы. Проходившие мимо рабочие удивились тому, что мы
отдыхаем так близко
от станции. Один мастеровой даже пошутил.
Мы все скорей со двора долой, пожар-то все страшнее и страшнее, измученные, не евши, взошли мы в какой-то уцелевший дом и бросились
отдохнуть; не прошло часу, наши
люди с улицы кричат: «Выходите, выходите, огонь, огонь!» — тут я взяла кусок равендюка с бильярда и завернула вас
от ночного ветра; добрались мы так до Тверской площади, тут французы тушили, потому что их набольшой жил в губернаторском доме; сели мы так просто на улице, караульные везде ходят, другие, верховые, ездят.
К счастью, бабушкин выбор был хорош, и староста, действительно, оказался честным
человеком. Так что при молодом барине хозяйство пошло тем же порядком, как и при старухе бабушке. Доходов получалось с имения немного, но для одинокого
человека, который особенных требований не предъявлял, вполне достаточно. Валентин Осипыч нашел даже возможным отделять частичку из этих доходов, чтобы зимой погостить месяц или два в Москве и
отдохнуть от назойливой сутолоки родного захолустья.
Но вот гости с шумом отодвигают стулья и направляются в гостиную, где уже готов десерт: моченые яблоки, финики, изюм, смоква, разнообразное варенье и проч. Но солидные гости и сами хозяева не прикасаются к сластям и скрываются на антресоли, чтобы
отдохнуть часика два вдали
от шума. Внизу, в парадных комнатах, остаются только молодые
люди, гувернантки и дети. Начинается детская кутерьма.
Куропатки иногда так привыкают к житью своему на гумнах, особенно в деревнях степных, около которых нет удобных мест для ночевки и полдневного отдыха, что вовсе не улетают с гумен и, завидя
людей, прячутся в отдаленные вороха соломы, в господские большие гуменники, всегда отдельно и даже не близко стоящие к ригам, и вообще в какие-нибудь укромные места; прячутся даже в большие сугробы снега, которые наметет буран к заборам и околице, поделают в снегу небольшие норы и преспокойно спят в них по ночам или
отдыхают в свободное время
от приискиванья корма.
— Нет, это ты, ваше превосходительство, неправильно говоришь, — отрезал Ермило Кожин, когда генерал кончил. — Конечно, мы
люди темные, не ученые, а ты — неправильно. И насчет покосу неправильно, потому мужику лошадь с коровою первое дело… А десятинки две ежели у мужика есть, так он
от свободности и пашенку распашет — не все же на фабрике да по куреням болтаться. Тоже вот насчет выгону… Наша заводская лошадь зиму-то зимскую за двоих робит, а летом ей и
отдохнуть надо.
— Мы,
люди черной жизни, — все чувствуем, но трудно выговорить нам, нам совестно, что вот — понимаем, а сказать не можем. И часто —
от совести — сердимся мы на мысли наши. Жизнь — со всех сторон и бьет и колет,
отдохнуть хочется, а мысли — мешают.
Там, на лоне матери-природы, сладко
отдохнуть ему
от тревог житейских, сладко вести кроткую беседу с своею чистою совестью, сладко сознать, что он —
человек, казенных денег не расточающий, свои берегущий, чужих не желающий.
Зато им решительно не только нет времени об чем-либо думать, но некогда и
отдохнуть, так как все эти лечения нужно проделать в разных местах города, которые хотя и не весьма удалены друг
от друга, но все-таки достаточно, чтоб больной
человек почувствовал.
Ест ли
человек, или воздерживается
от пищи, работает или
отдыхает, бежит опасности или подвергается ей, если он сознательный
человек, он поступает так, как поступает, только потому, что теперь считает это должным, разумным: считает, что истина состоит в том, чтобы поступать так, а не иначе, или уже давно прежде считал это.
— Я пропал… знаю! Только — не
от вашей силы… а
от своей слабости… да! Вы тоже черви перед богом… И — погодите! Задохнетесь… Я пропал —
от слепоты… Я увидал много и ослеп… Как сова… Мальчишкой, помню… гонял я сову в овраге… она полетит и треснется обо что-нибудь… Солнце ослепило ее… Избилась вся и пропала. А отец тогда сказал мне: «Вот так и
человек: иной мечется, мечется, изобьется, измучается и бросится куда попало… лишь бы
отдохнуть!..» Эй! развяжите мне руки…
— Слепая, — сказал Игнат. — Иной
человек вот так же, как сова днем, мечется в жизни… Ищет, ищет своего места, бьется, бьется, — только перья летят
от него, а все толку нет… Изобьется, изболеет, облиняет весь, да с размаха и ткнется куда попало, лишь бы
отдохнуть от маеты своей… Эх, беда таким
людям — беда, брат!
— Они варвары? — возразил один офицер в огромной медвежьей шапке. — Вы слишком милостивы, генерал! Они не варвары, а дикие звери!.. Мы думали здесь
отдохнуть, повеселиться… и что ж? Эти проклятые калмыки… О! их должно непременно загнать в Азию, надобно очистить Европу
от этих татар!.. Посмотрите! вон стоят их двое… С каким скотским равнодушием смотрят они на этот ужасный пожар!.. И этих двуногих животных называют
людьми!..
От чего
отдохнуть — это вопрос особый; но уехать на лето во всяком случае надо. Летом города населяются дулебами, радимичами, вятичами и пр., в образе каменщиков, штукатуров, мостовщиков, совместное жительство с которыми для культурного
человека по многим причинам неудобно.
Даже в те часы, когда совершенно потухает петербургское серое небо и весь чиновный народ наелся и отобедал, кто как мог, сообразно с получаемым жалованьем и собственной прихотью, — когда всё уже
отдохнуло после департаментского скрипенья перьями, беготни, своих и чужих необходимых занятий и всего того, что задает себе добровольно, больше даже, чем нужно, неугомонный
человек, — когда чиновники спешат предать наслаждению оставшееся время: кто побойчее, несется в театр; кто на улицу, определяя его на рассматриванье кое-каких шляпенок; кто на вечер — истратить его в комплиментах какой-нибудь смазливой девушке, звезде небольшого чиновного круга; кто, и это случается чаще всего, идет просто к своему брату в четвертый или третий этаж, в две небольшие комнаты с передней или кухней и кое-какими модными претензиями, лампой или иной вещицей, стоившей многих пожертвований, отказов
от обедов, гуляний, — словом, даже в то время, когда все чиновники рассеиваются по маленьким квартиркам своих приятелей поиграть в штурмовой вист, прихлебывая чай из стаканов с копеечными сухарями, затягиваясь дымом из длинных чубуков, рассказывая во время сдачи какую-нибудь сплетню, занесшуюся из высшего общества,
от которого никогда и ни в каком состоянии не может отказаться русский
человек, или даже, когда не о чем говорить, пересказывая вечный анекдот о коменданте, которому пришли сказать, что подрублен хвост у лошади Фальконетова монумента, — словом, даже тогда, когда всё стремится развлечься, — Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению.
На ипподроме несколько раз звонили. Мимо отворенных ворот изредка проносились молнией бегущие рысаки,
люди на трибунах вдруг принимались кричать и хлопать в ладоши. Изумруд в линии других рысаков часто шагал рядом с Назаром, мотая опущенною головой и пошевеливая ушами в полотняных футлярах.
От проминки кровь весело и горячо струилась в его жилах, дыхание становилось все глубже и свободнее, по мере того как
отдыхало и охлаждалось его тело, — во всех мускулах чувствовалось нетерпеливое желание бежать еще.
Невидимое солнце начинало склоняться за туманными облаками, когда мы поднялись на первую гору.
От лошадей валил пар.
Люди холодными рукавами отирали крупные капли пота на раскрасневшихся лицах. Пока они
отдыхали, я отошел в сторону и, остановившись на краю утеса, залюбовался суровым видом.
Они любили друг друга, но им было скучно жить, у них не было впечатлений и интересов, которые могли бы дать им возможность
отдохнуть друг
от друга, удовлетворяли бы естественную потребность
человека — волноваться, думать, — вообще жить.
6-го декабря, в Николин день, приехало сразу много гостей,
человек тридцать; играли в винт до поздней ночи, и многие остались ночевать. С утра опять засели за карты, потом обедали, и когда после обеда Вера пошла к себе в комнату, чтобы
отдохнуть от разговоров и
от табачного дыма, то и там были гости, и она едва не заплакала с отчаяния. И когда вечером все они стали собираться домой, то
от радости, что они наконец уезжают, она сказала...
Так же и во всей жизни человеческой:
человек выходит
от бога, трудится, страдает, утешается, радуется,
отдыхает и, когда намучится, приходит домой, туда, откуда вышел.
От двенадцати до двух часов пополудни команда
отдыхает, расположившись на верхней палубе. На корвете тишина, прерываемая храпом. Отдых матросов бережется свято. В это время нельзя без особенной крайности беспокоить
людей. И вахтенный офицер отдает приказания вполголоса, и боцман не ругается.
— Всего не могу сегодня рассказать, — молвил Егор Сергеич. — Дай успокоиться, дай в себя прийти, с мыслями собраться. Духом бодр, но плоть немощна.
Отдохну, успокоюсь, завтра все расскажу, что видел и слышал за Кавказом, чему был очевидцем и что слыхал
от людей, стоящих доверия.
Механика, устроенная Кишенским, шла прекрасно: Бодростин не успел оглянуться, как Казимира сделалась его потребностью: он у нее
отдыхал от хлопот, она его смешила и тешила своею грациозною игривостью и остроумием, взятыми на память из Парижа; у нее собирались нужные Бодростину
люди, при посредстве которых старик одновременно раскидывал свои широкие коммерческие планы и в то же время молодел душой и телом.
— Сегодня ты
отдохнешь от дороги, и мы кое-куда сходим: не в
люди, а в церковь, где ты должен помолиться за своего отца и попросить себе благословения на твои начинания; потом я тебе покажу город, который имеет очень много интересных мест и прекрасных видов.
— Совершенно с вами согласен, — решительно сказал Сергей. —
Люди устраивают себе тухлятину. Виноваты в этом только они сами. Почему отсюда следует, что нужно давить себя, связывать, взваливать на себя какие-то аскетические ограничения? Раз это — потребность, то она свята, и бежать
от нее стыдно и смешно… Эх, ночь какая будет! Господа, чуете? Давайте, выедем сегодня же. Лошади
отдохнули, а ночи теперь лунные, светлые… Заберем всю колонию с собою и поедем.
В деревне я
отдохнул от Петербурга, там хорошо писалось, но не тянуло устраиваться там самому, делаться"земским"
человеком, как захотел мой Телепнев, когда уезжал из Дерпта.
Если он
человек тихий, любящий свободу, уединение и сознание честно приобретенного имени, он проживет весь свой век спокойно, составит себе состояние и, когда пожелает
отдыхать, старость его обеспечена
от всяких случайностей.
Женя, вероятно, роптала на то, что отец своими разговорами отвадил
от дома всех порядочных
людей и сегодня отнял у них единственного знакомого, быть может, жениха, и теперь уже у бедного молодого
человека во всем уезде нет места, где он мог бы
отдохнуть душой.
Когда желанный гость
отдохнул, утолил свой голод и жажду в кругу близких его сердцу
людей, при звуках чоканья заздравных чар и братин, все сдвинулись вокруг него, и он рассказал им, насколько мог, о житье-бытье своем в чужой ливонской земле, упомянул об Эмме и умолял спасти ее
от злых ухищрений Доннершварца и его сообщников.
Ей казалось, что рука этого
человека настолько твердая, непоколебимая опора, что она, княжна, может теперь спокойно и безмятежно смотреть в будущее,
отдохнуть от пережитых треволнений, что он один доведет ее до цели, выведет ее на широкую желанную дорогу.
Распродав всю квартирную обстановку, распустив прислугу и телеграфировав в Россию, чтобы деньги были переведены на одного из лондонских банкиров, Николай Герасимович уехал в столицу туманного Альбиона, чтобы среди новых мест и новых
людей отдохнуть и рассеяться
от постигшего его удара.
Он не рисовался. Все это сказано было шутливым тоном. Некоторые слова произносил он особенно смешно. Я
отдохнула от пыхтения г. Гелиотропова. Я чувствовала, что этот Домбрович очень умный
человек и, вероятно, с талантом, потому что он une célébrité [знаменитость (фр.).]. И говорить мне было с ним легко. Он меня не забрасывал словами. Никаких Спиноз и Тимофей Николаевичей не явилось в разговоре. Главное: mon ignorance ne perèait pas [мое невежество не обнаруживалось (фр.).].
— Фю… фю… фю… — засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения
человека, намеревающегося
отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись
от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.
— Удивительно, как сильно влияет на
человека такой грубый прибор, как его желудок: усталость и голод в течение знойного дня довели меня до несправедливости перед нашим художественным другом, а теперь, когда я сыт и
отдохнул, я ощущаю полное счастье
от того, что умел заставить себя просить у него извинения.